Начнем с того, что Евхаристию придумали не христиане. Хотя она и получила своё особое значение у христиан. Общий стол и мысль о Боге не изобретали две тысячи лет назад. Между вместе едящими, как и между вместе молящими всегда можно заметить нечто большее, чем одинаково открытый рот. И различие культур да географий тут не причем. Оно меняет лишь оттенки. Как тот национальный костюм. Саму же одежду носят везде. Ну, почти.
Пища, как и всё другое, дающее силу и жизнь, почитались священными. Обязательное благодарение за сытость — уже плод десакрализации и придумка моралистов новых времен. Другое дело, когда кроме сытости, есть особая причина — святость. Касание святого — уже достаточная причина невыдуманно благословить.
читать дальше
Где общий стол, там и общее святое. Где общее святое, там и общая вера. Общее Божество. Но обыденность затирает сакральность случайной пищи. Чем значимее была трапеза, тем охотнее она укладывалась в ритуал. Тем заметнее обнаруживал себя и священный момент. В обычной вечерней еде всей семьи уже больше ритуала и больше сакрализации, чем в случайной и дневной. В недельные праздники еще заметней. В годовые (пасха) — больше, чем в каждый из малых (каждую из суббот). Но и в малой пище была «закваска» святого. Иначе, почему она давала силы и жизнь? «Нечистая» же пища, наоборот,— могла навредить, даже убить.
Евхаристия всегда отвечала дуализму таинств. Видимое — люди, стол и пища. Невидимое — сила, святость, Бог. Но и само невидимое тоже всегда делилось на два. Как в русском «еда», или «выпьем» — не только посуда и пища, но и трапеза — дух общения за столом. Невидимы этот дух и религиозная идея, видимы сами люди хлеб и вино. В идее проговаривают значение и причину происходящего. Дух обнаруживает себя и без всяких идей. Его движения и есть происходящее. Духом трапезы можно кормиться, пиршествовать. Ему можно сказать «прииди». А можно ничего не говорить. Можно просто ощущать. Он соединяет нескольких в единое. Он может веру питать и укреплять. А можно спутать дух общения и свой ворчащий дух.
Движение индивидуального духа — счастье, катастрофа, страдание, или праздник, болезнь, пост — у религиозного человека рождает мысль о молитве. Религиозная идея помогает осознать её. Но сам человек ищет увидеть других. Его дух ищет коснуться, приобщиться, разделить. Иногда даже на уровне тел. Духовное и идейное становится значимее вещественного в пище и трапезе. Открывается возможность не только общего застолья, но и общей жизни (кто-то сказал «жизнь по вере», «царствие»). Открывается возможность не только общих религиозных идей, но и общих по духу дел.
Тишина индивидуального духа — только не та, что от седьмого неба, а когда он просто устал и спит — у религиозного человека рождает всё больше мысли об осязаемом ради осязаемого — страсти по веществу. Значение невидимого для человека и его спящих товарищей тотально ослабляется, всё акцентировалось в пище ради пищи, бывает секс или денежка, но ради себя самих, или еще осязаемое что-то, но ради себя самого. Само в себе, но не ради только себя, всё это здорово. Но вместо счастья только физиология, вместо духовного единства лишь соприсутствие, вместо веры Богу уже не трапеза, а самодостаточное вещество.
И было так, и будет так. Смешно думать, что поменялись люди. Каждый ведь так мало успевает жить. Не меняются видимые компоненты — человек и пища. Не меняются невидимые участники — вера, святость, сила. Не меняется жизнь. Не меняется Бог.
Чем меньше духа, тем всё примитивнее и смешней. Павлово «с рассуждением» — памятка. Чтобы не теребили одно лишь вещество. Но чем меньше духа, тем и шире полет религиозной идеи. Без простоты и глубины она, догадываясь о своей несостоятельности, разливается в ширину. Пробует тотальностью охвата компенсировать свою никчемность. Духовная дистрофия плодит и горе богословов с горе философами, которым по причине вмонтированного ума не интересна только еда. Духовная дистрофия плодит и биохимические учения о сакральной трапезе, когда с умом не просто и вмонтирована лишь чувственность, а то и вовсе ничего.
На той Вечере Иисус не привносит ничего нового в саму трапезу. И её запомнят не за особые слова: Он много говорил чудаковатых слов. Её запомнят, потому что осознают как завет веры. И её запомнят, потому что после нее Он будет убит. Ее запомнят, потому что лишились Его веры, утратили её. И потому что Церкви потребовалось преодолеть кризис почти двух месяцев, чтобы ее снова обрести.